
Возведенная 13 августа 1961 года, Стена своим появлением промаркировала совершенно специфический этап немецкой истории, оставившей в ней след не менее странный, причудливый и болезненный, чем приход в власти нацистов или собственно противоестественное разделение страны на две половины вскоре после окончания Второй мировой. Протянувшееся через Берлин на 150 километров строение стало не просто буквалистско-материальным олицетворением границы между враждебными геополитическими блоками и страшной преградой на пути катастрофическими темпами растущего числа граждан, которые добровольно желали бы сменить обитель «реального социализма» на загнивающую по соседству «буржуазную клоаку». В самом своем уродливом проявлении Стена, спроецировавшись на коллективную душу немцев, на матрицы национального характера, засела в головах людей. Да там и осталась. Самый грандиозный архитектурный памятник тоталитаризму был разрушен еще 9 ноября 1989 года, но напряженность в отношениях и взаимное отчуждение восточных и западных немцев остаются до сих пор. И, судя по всему, не скоро еще будут изжиты.
Когда в 1951-м был запущен Берлинский кинофестиваль, Стены еще не было. Наверное, не существовало пока и той самой невидимой ментальной стены – разделенность едва ли успела прочно впечататься в сознание народа. Но идеологическая машина уже вовсю работала на эту разделенность, ведь Берлинале, задуманный как киносмотр либерального мира, организовали в пику не только и не столько Венеции и Канну, сколько Международному фестивалю молодежи, который проводился в ГДР. Физической точкой нараставшего отчуждения восточной и западной частей страны стала площадь Потсдамерплац – в этом топографическом узле сходились Стена и Берлинале.
Тяжело преодолеваемая недиалогичность с реалиями по ту сторону Стены, в общем-то, не помешали фестивалю пройти славный путь до наших дней. Берлин, занимая свое особое место в мировом конопроцессе и обретая свое самобытное лицо, стремился поощрять творческие поиски и подбирал подходящую оправу для фильмов-жемчужин Бергмана и Антониони, Годара и Полански, Пазолини и Олтмена. Именно Берлин сформировал «демократичный» тип киноселекции, отказался от внешнего глянца, эстетического кокетства и эпатажа как стратегии, а его чуткость к вибрациям с Востока обеспечила один из решающих толчков на глобальный рынок азиатскому кино.
Да, не обходилось без критических моментов, но через все это «Золотой медедь» прошел, постепенно обретая репутацию самого социального и политизированного кинофорума. Собственно, культурное мероприятие, проводимое в городе с особым статусом (Западный Берлин, как известно, не относился к юрисдикции ФРГ, живя собственной жизнью либерального анклава в захваченных коммунистами восточных землях Германии), разделенном Стеной, и с носившимися в воздухе острополитическими флюидами, и не могло обрести какой-то иной славы.
Стена и Берлинале, два символа разного подхода к глобальным вопросам жизнеустройства, словно подпитывали друг друга своей взаимной инаковостью, энергетикой Иного, пафосом обоюдного отторжения. Нельзя сказать, что данная оппозиция из года в год красной нитью проходила через фестиваль – в конце концов, фильмов о Стене по обе ее стороны снималось не то что бы очень много и все они имели большие художественные достоинства, обеспечивающие неминуемое попадание в фестивальную программу. Но виртуальный баланс, некий симбиоз сохранялся, Стена всегда, зримо или незримо, присутствовала в атмосфере и антураже фестиваля.
А потом все это закончилось. Не сразу, разумеется, не в один день. Медленно менялся политический климат, подспудно вызревали общественные изменения, происходили выбросы пассионарных протуберанцев, фестиваль все это фиксировал, отмечал ослабление напряжения, попытки движения режимов навстречу друг другу. А дальше и вовсе Горбачев инициировал революционные процессы, которые привели к стремительной аннигиляции всей коммунистической системы. И если до 1989 года на экране Берлинская стена становилась фоном, местом действия и даже персонажем разных драматических и остросюжетных историй, а в жизни – прямым объектом художественных практик (взять хотя бы знаменитые берлинские граффити), то в кульминационый момент объединения двух Германий она вышла на первый план в ипостаси предмета арт-инсталляции, сценой перформанса, декорации многозначительных экспериментов документалистов вроде показа Юргеном Бёттхером кинохроники (от кайзеровских парадов до выступлений Хонеккера), спроецированной прямо на поверхность стены.
Тяжело преодолеваемая недиалогичность с реалиями по ту сторону Стены, в общем-то, не помешали фестивалю пройти славный путь до наших дней. Берлин, занимая свое особое место в мировом конопроцессе и обретая свое самобытное лицо, стремился поощрять творческие поиски и подбирал подходящую оправу для фильмов-жемчужин Бергмана и Антониони, Годара и Полански, Пазолини и Олтмена. Именно Берлин сформировал «демократичный» тип киноселекции, отказался от внешнего глянца, эстетического кокетства и эпатажа как стратегии, а его чуткость к вибрациям с Востока обеспечила один из решающих толчков на глобальный рынок азиатскому кино.
Да, не обходилось без критических моментов, но через все это «Золотой медедь» прошел, постепенно обретая репутацию самого социального и политизированного кинофорума. Собственно, культурное мероприятие, проводимое в городе с особым статусом (Западный Берлин, как известно, не относился к юрисдикции ФРГ, живя собственной жизнью либерального анклава в захваченных коммунистами восточных землях Германии), разделенном Стеной, и с носившимися в воздухе острополитическими флюидами, и не могло обрести какой-то иной славы.
Стена и Берлинале, два символа разного подхода к глобальным вопросам жизнеустройства, словно подпитывали друг друга своей взаимной инаковостью, энергетикой Иного, пафосом обоюдного отторжения. Нельзя сказать, что данная оппозиция из года в год красной нитью проходила через фестиваль – в конце концов, фильмов о Стене по обе ее стороны снималось не то что бы очень много и все они имели большие художественные достоинства, обеспечивающие неминуемое попадание в фестивальную программу. Но виртуальный баланс, некий симбиоз сохранялся, Стена всегда, зримо или незримо, присутствовала в атмосфере и антураже фестиваля.
А потом все это закончилось. Не сразу, разумеется, не в один день. Медленно менялся политический климат, подспудно вызревали общественные изменения, происходили выбросы пассионарных протуберанцев, фестиваль все это фиксировал, отмечал ослабление напряжения, попытки движения режимов навстречу друг другу. А дальше и вовсе Горбачев инициировал революционные процессы, которые привели к стремительной аннигиляции всей коммунистической системы. И если до 1989 года на экране Берлинская стена становилась фоном, местом действия и даже персонажем разных драматических и остросюжетных историй, а в жизни – прямым объектом художественных практик (взять хотя бы знаменитые берлинские граффити), то в кульминационый момент объединения двух Германий она вышла на первый план в ипостаси предмета арт-инсталляции, сценой перформанса, декорации многозначительных экспериментов документалистов вроде показа Юргеном Бёттхером кинохроники (от кайзеровских парадов до выступлений Хонеккера), спроецированной прямо на поверхность стены.

...Два десятилетия как отменена и разбита на музеифицированные куски Стена, шесть – как привозят, показывают и награждают кино на Берлинале. Очередная ежегодная фестивальная декада в столице Германии, как всегда, стала крупнейшим событием. Своей программой, сочетанием отобранных фильмов, их встраиванием в контекст и репрезентацией картин мира Берлин снова рассказал нам свою версию того, что сегодня актуально, куда устремлены социомедийные магистрали, как политика просачивается сквозь поры культуры, что было вчера и чего стоит ждать завтра. Но это уже совсем другая история, «стенографическими» параллелями не отмеченная.
Фото: 1) логотип Берлинского МКФ; 2) Берлинская стена
Блогпост №7 - 22/02/10
Комментариев нет:
Отправить комментарий